Марина Ивановна Цветаева

Слово странное — старуха!

Смысл неясен, звук угрюм,

Как для розового уха

Темной раковины шум.

В нем — непонятое всеми,

Кто мгновения экран.

В этом слове дышит время

В раковине — океан.

Бритый стройный старик всегда немножко старинен, всегда немножко маркиз. И его внимание мне более лестно, больше меня волнует, чем любовь любого двадцатилетнего. Выражаясь преувеличенно: здесь чувство, что меня любит целое столетие. Тут и тоска по его двадцати годам, и радость за свои, и возможность быть щедрой — и вся невозможность. Есть такая песенка Беранже:

... Взгляд твой зорок...

Но тебе двенадцать лет,

Мне уж сорок.

Шестнадцать лет и шестьдесят лет совсем не чудовищно, а главное — совсем не смешно. Во всяком случае, менее смешно, чем большинство так называемых «равных» браков. Возможность настоящего пафоса.

Легкомыслие! — Милый грех,

Милый спутник и враг мой милый!

Ты в глаза мне вбрызнул смех,

И мазурку мне вбрызнул в жилы.

Научив не хранить кольца, -

С кем бы жизнь меня ни венчала!

Начинать наугад с конца,

И кончать еще до начала.

Быть, как стебель, и быть, как сталь,

В жизни, где мы так мало можем...

— Шоколадом лечить печаль

И смеяться в лицо прохожим!

Ты, меня любивший фальшью истины и правдой лжи,

Ты, меня любивший дальше некуда, за рубежи,

Ты, меня любивший дольше времени, десницы взмах,

Ты меня не любишь больше — истина в пяти словах!

Раз все вокруг шепчут: целуй руку! целуй руку! — ясно, что я руку целовать не должна.

Поэт видит неизваянную статую, ненаписанную картину и слышит неигранную музыку.

Жив, а не умер

Демон во мне!

В теле как в трюме,

В себе как в тюрьме.

Если меня когда-нибудь не раздавит автомобиль или не потопит пароход — все предчувствия — ложь.

Человечески любить мы можем иногда десятерых, любовно — много — двух. Нечеловечески — всегда одного...