Алексей Константинович Толстой

Колокольчики мои,

Цветики степные!

Что глядите на меня,

Темно-голубые?

И о чем звените вы

В день веселый мая,

Средь некошенной травы

Головой качая?

Нас редко оскорбляет обвинение в пороках, которых мы решительно чужды.

Вонзил кинжал убийца нечестивый

В грудь Деларю.

Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:

«Благодарю».

Вянет лист, проходит лето,

Иней серебрится.

Юнкер Шмидт из пистолета

Хочет застрелиться.

Погоди, безумный! снова

Зелень оживится…

Юнкер Шмидт! честное слово,

Лето возвратится.

Ты жертва жизненных тревог,

И нет в тебе сопротивленья,

Ты, как оторванный листок,

Плывёшь без воли по теченью.

Но здесь случилось, что случается иногда с людьми, привыкшими играть с другими как с пешками: они в своих сметах слишком дешево ставят нравственное чувство человека и расчёт их бывает неверен.

Есть нам, конь, с тобой простор!

Мир забывши тесный,

Мы летим во весь опор

К цели неизвестной!

Чем окончится наш бег?

Радостью ль? кручиной?

Знать не может человек -

Знает бог единый!..

Удовольствие, ощущаемое нами при виде художественного портрета, есть иное чувство, чем созерцание оригинала в зеркале. Напротив, оригинал часто бывает нам неприятен, а воспроизведение нас привлекает. Причина тому, что живопись (когда она достойна этого имени) отбрасывает всё, что в оригинале случайно, незнаменательно, индифферентно, и сохраняет только его сущность.

Все, что не ты — так суетно и ложно,

Все, что не ты — бесцветно и мертво.

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты,

Тебя я увидел, но тайна

Твои покрывала черты.

Мне стан твой понравился тонкий

И весь твой задумчивый вид;

А смех твой, и грустный и звонкий,

С тех пор в моем сердце звучит.

И грустно я так засыпаю,

И в грезах неведомых сплю...

Люблю ли тебя — я не знаю,

Но кажется мне, что люблю!