Уолт Уитмен

Трубач! Я сам, верно, тот инструмент, на котором играешь ты песни,

Ты плавишь мне сердце и мозг, их движешь, влечешь и меняешь.

Внезапно твой смутный напев навеял грусть на меня,

Ты погасил ласкающий светоч — надежду.

Я вижу рабство и гнет, произвол и насилье повсюду,

Безмерный чувствую стыд, ибо народ мой унижен — и этим унижен я сам,

Моими стали страданья — обиды всего человечества, — и жажда мщенья, и скрытая ненависть,

Меня гнетет пораженье — все кончено! Враг торжествует.

(Но исполином встает над руинами Правда, неколебимая до конца!

Решимость и воля — стоять до конца!)

Народ, захвативший власть, не отомстил никому и дворянских голов не рубил:

Он презирал жестокость королей.

Но из его милосердия выросла лютая гибель, и дрожащие монархи приходят опять,

С ними их обычная свита: сборщик податей, поп, палач,

Тюремщик, вельможа, законник, солдат и шпион.

Но сзади всех, смотри, какой-то призрак крадется,

Неясный, как ночь, весь с головою укутан в бесконечную пунцовую ткань,

Не видно ни глаз, ни лица;

Только палец изогнутый, словно головка змеи,

Из багряных одежд появился и указует куда-то.

А в свежих могилах лежат окровавленные юноши,

И веревка виселицы туго натянута, и носятся пули князей, и победившие гады смеются,

Но все это приносит плоды, и эти плоды благодатны.

Эти трупы юношей,

Эти мученики, повисшие в петле, эти сердца, пронзенные серым свинцом,

Холодны они и недвижны, но они где-то живут, и их невозможно убить.

Они живут, о короли, в других, таких же юных,

Они в уцелевших собратьях живут, готовых снова восстать против вас,

Они были очищены смертью, умудрены, возвеличены ею.

В каждой могиле борца есть семя свободы, из этого семени вырастет новый посев,

Далеко разнесут его ветры, его вскормят дожди и снега.

Кого бы ни убили тираны, его душа никуда не исчезает,

Но невидимо парит над землею, шепчет, предупреждает, советует.

Свобода! пусть другие не верят в тебя, но я верю в тебя до конца!

Камерадо, это—не книга.

Кто прикасается к ней, дотрагивается до человека

(Что сейчас—ночь? мы вместе и никого вокруг?),

Это — я, и ты держишь в объятьях меня, а я обнимаю тебя,

Я выпрыгиваю со страниц прямо в твои объятья—смерть призывает меня.

О, как усыпляют меня твои пальцы,

Дыханье твое освежает, подобно росе, твой пульс усмиряет тимпаны моих ушей,

Я чувствую, что исчезаю, от головы до кончиков пальцев,

О, как прекрасно, довольно!

Довольно, о дело, построенное на экспромте и тайне,

Довольно, о зыбкое настоящее, довольно, о прошлое, с подведенным итогом.

Мой друг, кто бы ты ни был, прими от меня поцелуй,

Я дарю его только тебе, не забывай меня,

Я ощущаю себя человеком, который решил отдохнуть после целого дня трудов,

Я выбираю сейчас из множества преображений одно, из множества аватар

Одну — восхождение в горние выси, другие преображения, конечно же, еще впереди.

Незнакомый мир, реальнее, чем я его мыслил, вполне ощутимый, мечет в меня пробуждающие лучи. До свиданья!

Запомни мои слова, я могу возвратиться,

Я люблю тебя, я расстаюсь с вещным миром,

Я словно разъят на части, торжествующий, мертвый.

Послушай, я или ты,

А также мужчины, женщины, государства, все, что знаем мы или не знаем,

Все, что считаем прочным, прекрасно построенным и ценным,—

Всего лишь образы.

Знак мимолетный,

Сущность настроения художника или долгого исследования ученого,

Тяжкий труд воина, мученика, героя—

Созданы образами.

В каждой человеческой жизни

(Частицы собираются, выстраиваются, все мысли, и чувства, и все деяния—до единого)

Целое, а также большое или малое, суммируется, складывается

В эти образы.

И этот мир,

И эти вселенные, вселенные человечества,

Смысл и цель, вечная, неизменная жизнь нашей жизни—

Образы, одни образы.

И для тебя, моя душа,

Радости, непрерывные празднества, восторги,

Твои сильно выросшие желания, ожидания встречи,

Товарищи твои — образы.

Твое неизменное тело —

Тело, скрытое там, в глубине твоего тела,

Только искусство передает смысл формы, я и сам в действительности

Лишь отражение и образ.

Так я иду! (Открыты двери времени! Двери лазарета открыты!)

Разбитую голову бинтую (не срывай, обезумев, повязки!),

Осматриваю шею кавалериста, пробитую пулей навылет;

Вместо дыханья — хрип, глаза уже остекленели, но борется жизнь упорно.

(Явись, желанная смерть! Внемли, о прекрасная смерть! Сжалься, приди скорей.)

С обрубка ампутированной руки

Я снимаю корпию, счищаю сгустки, смываю гной и кровь;

Солдат откинул в сторону голову на подушке,

Лицо его бледно, глаза закрыты (он боится взглянуть на кровавый обрубок,

Он еще не видел его).

Перевязываю глубокую рану в боку,

Еще день, другой — и конец, видите, как тело обмякло, ослабло,

А лицо стало иссиня-желтым.

Бинтую пробитое плечо, простреленную ногу,

Очищаю гнилую, ползучую, гангренозную рану,

Помощник мой рядом стоит, держа поднос и ведерко.

Но я не теряюсь, не отступаю,

Бедро и колено раздроблены, раненье в брюшину.

Все раны я перевязываю спокойно (а в груди моей полыхает пожар).

Я знаю, что лучшее место — моё, и лучшее

время — моё, еще никто не измерил

меня и никогда не измерит.

Но каждого из вас, мужчин и женщин, я возвожу на вершину горы,

Левой рукой я обнимаю ваш стан,

А правой указываю на окрестные дали и на большую дорогу.

Ни я, ни кто другой не может пройти эту дорогу за вас,

Вы должны пройти её сами.

Мне кажется, все на свету и на воздухе должны быть довольны,

Пусть тот, кто еще не в гробу и не в яме, знает, что он имеет достаточно.

Все ближе время, и все угрюмее сумрак,

Ужас того, что мне неизвестно, мрачит меня.

Я еще поброжу,

Я еще поезжу по этой стране, но не знаю, где и как долго,

Может быть, скоро, средь бела дня или ночью, когда я пою, мой голос внезапно умолкнет.

О, книга! О, песни! или это и весь наш итог?

Или мы лишь приходим к началу себя? — но и этого довольно, душа;

Душа, мы поистине были на свете — и этого довольно.

Я думаю, я мог бы жить с животными, они так спокойны и замкнуты в себе,

Я стою и смотрю на них долго-долго.

Они не скорбят, не жалуются на свой злополучный удел,

Они не плачут бессонными ночами о своих грехах,

Они не изводят меня, обсуждая свой долг перед богом,

Разочарованных нет между ними, нет одержимых бессмысленной страстью к стяжанию,

Никто ни перед кем не преклоняет коленей, не чтит подобных себе, тех, что жили за тысячу лет;

И нет между ними почтенных, и нет на целой земле горемык.

Я верю, что из этих комьев земли выйдут и любовники и светила.

И что святая святых есть тело мужское и женское,

Что цвет и вершина всей жизни — то чувство, какое они питают друг к другу,

Что они должны излить это чувство на всех, покуда оно не станет всесветным,

Покуда мы все до единого не станем в такой же мере дороги и милы друг для друга.